Соединенные Штаты переживают кризис продолжительности жизни, который больше не спрятать за статистическими средними показателями. После более чем столетия устойчивого прогресса рост ожидаемой продолжительности жизни с 2010 года остановился, причем среди рабочего класса сейчас растет смертность, в то время как самые состоятельные живут дольше. Нигде этот регресс не является более наглядным или вопиющим, чем среди бедных пожилых пенсионеров.
Недавний анализ Национального совета по проблемам старения (National Council on Aging) и Центра LTSS LeadingAge 2025 года предоставил самую точную оценку этого разрыва между богатыми и бедными. Пожилые люди из самого низкого дециля богатства (самые бедные 10 процентов) умирают в среднем на девять лет раньше, чем из самого верхнего.
Опираясь на данные Изучения здоровья на пенсии (Health and Retirement Study) с 2018 по 2022 год, исследователи обнаружили уровень смертности от 17 до 21 процента среди домохозяйств, которые зарабатывали менее 60 000 долларов, что почти вдвое больше, чем у самых богатых квинтилей [пятая часть]. За этими цифрами лежит простая истина, — что бедность в старости калечит и убивает, равно как и в гораздо более молодом возрасте.
Авторы исследования, включая доктора Марка Коэна из Университета Массачусетса в Бостоне, описывают общество, где богатство стало более мощным фактором выживания, чем генетика, география или медицинские инновации. Среди примерно 34 миллионов домохозяйств пожилых людей, которые проанализировала команда, четыре из пяти живут с маленькой финансовой подушкой или вообще без нее. Они находятся на расстоянии одной болезни, одной смерти супруга или одного увеличения арендной платы от катастрофы. COVID-19 сделал эту уязвимость очевидной. В то время как стоимость активов взлетела для верхних 20 процентов, смертность росла среди пожилых людей скромного достатка, многие из которых оказались в домах престарелых с нехваткой персонала или вынуждены были откладывать медицинскую помощь, которую не могли себе позволить.
Последствия выходят далеко за рамки личных трудностей. Соединенные Штаты тратят почти 4,9 триллиона долларов в год на здравоохранение (более 14 000 долларов на человека), но при этом в США самая короткая продолжительность жизни и самое высокое неравенство среди сопоставимых стран. Четверть этих расходов теряется из-за административной волокиты и рыночных сложностей, в то время как менее 3 процентов идет на профилактику или инфраструктуру общественного здравоохранения. В результате создана система, оптимизированная не для укрепления здоровья, а для извлечения прибыли. Общественное здоровье, когда-то рассматриваемое как коллективное благо, стало «бедным родственником медицины», финансируемым только тогда, когда кризис делает его игнорирование невозможным.
Исследование доктора Коэна придает эмпирический вес обвинению в адрес всей этой структуры. Будучи давним аналитиком финансирования долгосрочного ухода за пожилыми и соучредителем управляющей рисками фирмы LifePlans, он потратил десятилетия на изучение того, как взаимодействуют старение, здоровье и экономика. Будучи содиректором Центра LTSS LeadingAge в Университете Массачусетса в Бостоне, он в своей работе исследует академические круги и политические решения, количественно оценивая то, что скрывает идеология: что преждевременные смерти миллионов пожилых американцев являются не случайностями образа жизни, а результатом сознательного проектирования. Его выводы разоблачают моральную арифметику системы, в которой само физическое выживание расслоено по уровню богатства.
В нижеследующем интервью доктор Коэн высказал свои размышления по поводу того, что эти данные раскрывают о приоритетах нации, последствиях десятилетий приватизации и относительно того, что должно измениться, если долголетие будет рассматриваться как социальное право, а не финансовая привилегия.
Бенджамин Матеус (БМ): Доктор Коэн, в рамках вашей работы вы давно изучаете, как экономические ресурсы формируют опыт старения. Для начала, не могли бы вы представиться и объяснить, что мотивировало это последнее исследование? Что оно раскрывает о взаимосвязи между богатством, долголетием и условиями выхода на пенсию в Америке?
И, возможно, как часть этого, не могли бы вы описать, на какие показатели богатства вы опирались, и что эти данные говорят нам о материальной безопасности, — не только о доходе, но и о способности переживать кризисы или иметь доступ к более качественной заботе о здоровье?
Марк Коэн (МК): Мое образование и опыт связаны с экономикой, финансами и государственной политикой, и я посвятил свою карьеру изучению вопросов, связанных с долгосрочным уходом за пожилыми — как финансированием, так и предоставлением самих услуг. Около восьми лет назад меня пригласили присоединиться к Департаменту геронтологии Университета Массачусетса в Бостоне, чтобы создать исследовательский центр, сфокусированный на старении: здоровье, домах престарелых, рабочей силе, финансировании и вовлечении потребителей. Вместе с моей коллегой доктором Джейн Таварес мы начали работать с Национальным советом по проблемам старения (NCOA) над серией исследований, которые их интересовали.
Одной из основных программ NCOA является Benefits CheckUp, которая помогает пожилым людям определить, имеют ли они право на государственные программы или льготы, которые они еще не используют. В рамках этих усилий они попросили нас провести более широкое исследование о том, как выглядит старение в Америке. Около шести лет назад мы решили взглянуть на данные по-другому. Проблема средних показателей в том, что они скрывают огромную вариативность. Средние показатели могут сделать неравенство невидимым.
Итак, мы разделили население на квинтили [пятая часть] богатства, чтобы понять, как результаты различаются по распределению. Когда я говорю «богатство», мы смотрели не только на доход, но и на активы — финансовые активы и долю в недвижимости, означающую стоимость дома за вычетом любого долга или ипотеки. Мы разделили население на пять групп по богатству и задали некоторые базовые вопросы. Кто эти люди? Как они выглядят экономически? Как они живут, когда стареют? Этот самый последний отчет является четвертым в серии, которую мы произвели для NCOA. Что становится все более ясно, так это то, что богатство формирует целый ряд условий жизненного курса, а не только доход в более поздние годы.
Уровень смертности существенно выше среди тех, кто находится в нижних квинтилях, чем среди тех, кто наверху
В этом последнем исследовании мы задали два простых вопроса. Во-первых, есть ли разница в смертности между этими квинтилями по богатству и, соответственно, что это говорит о заболеваемости и общем благополучии? Во-вторых, есть ли у людей в разных квинтилях богатства ресурсы, чтобы жить независимо в своих сообществах и удовлетворять основные потребности?
Мы уже знали из предыдущих исследований, что богатство и смертность взаимосвязаны. Но что нас удивило, так это то, насколько большим стал этот разрыв. Уровень смертности существенно выше среди тех, кто находится в нижних квинтилях, чем среди тех, кто наверху. Что поразительно, так это то, что люди в группах с низким богатством были, в среднем, моложе, поэтому можно было ожидать, что их смертность будет ниже — не выше — за четырехлетний период. Можно было также думать, что они здоровее. Тем не менее мы обнаружили противоположное.
Глядя конкретно на нижние 20 процентов по сравнению с верхними 10 процентами, мы обнаружили разницу в продолжительности жизни около девяти лет. Это ошеломляюще. Это говорит о том, что многие так называемые «социальные детерминанты здоровья» играют здесь свою роль. То есть не только доступ к здравоохранению или страховке, хотя они тоже имеют значение, но также и поведение в отношении здоровья, питание, жилье, транспорт и то, живут ли люди в сообществах с достаточным количеством услуг.
Вторая часть нашего анализа анализировала способность людей «стареть на месте», что означает оставаться независимым и связанным со своим сообществом. Мои коллеги в Университете Массачусетса в Бостоне разработали инструмент под названием Индекс старения (Elder Index), который является гораздо более точной мерой того, сколько стоит жить независимо для пожилых. Он учитывает географию, статус жилья и здоровье, вычисляя местные расходы на питание, транспорт, здравоохранение и жилье. Когда вы сравниваете эти реальные расходы с доходами людей, картина получается мрачная.
Наш отчет показывает, что более половины домохозяйств пожилых людей в нижних 60 процентах распределения богатства находятся ниже черты Индекса старения. Это означает, что они должны сокращать расходы на самое необходимое, чтобы оставаться в своих сообществах. Среди тех, кто находится в нижних 20 процентах, примерно 90 процентов находятся ниже черты Индекса старения. Многие полагаются на программы, такие как Medicaid или SNAP для продовольственной помощи, но эти сети безопасности сейчас находятся под угрозой.
Текущие законодательные предложения, такие как элементы «резолюции Палаты представителей 1» (HR 1) и так называемые бюджетные меры OBBBA — буквы не заслуживают того, чтобы их произносить — ухудшат положение. Эти меры повышают расходы на здравоохранение и питание, вводя правила относительно наличия работы, которые выталкивают уязвимых людей из программ, от которых они зависят. Идея о том, что это «трудоспособные» люди, просто ложна. Многие являются пожилыми людьми с хроническими заболеваниями или ограниченными возможностями. [Примечание доктора Коэна: «Демография этих людей следующая: четыре из пяти — женщины, одна из четырех — 50 лет или старше, их средний размер домохозяйства составляет 4,4 без детей-иждивенцев, 70 процентов имеют диплом о среднем образовании или меньшую квалификацию, одна из четырех живет в сельской местности, 79 процентов работали в течение последних пяти лет и 30 процентов ищут работу»].
Кроме того, мы изучали административное бремя, лежащее на получателей в разных штатах. Что мы обнаружили, так это то, что когда вы заставляете людей постоянно повторно подтверждать право на пособия или предоставлять обширную документацию, их вовлеченность резко снижается. Многие люди выбывают [из программ] не потому, что они больше не имеют права, а потому, что они не могут справиться с бумажной волокитой. В результате неравенство, которое мы уже наблюдаем как по части смертности, так и применительно к базовым стандартам жизни, будет только углубляться. Бремя такого политического выбора падает наиболее тяжело на тех, кто менее всего способен его нести.
БМ: Во-первых, я думаю, важно уточнить, что Индекс старения — это не то же самое, что индекс бедности. Человек может быть выше федеральной черты бедности, но все еще падать ниже черты Индекса старения.
МК: Это верно. Причина, по которой мы отошли от использования федерального уровня бедности, заключается в том, что он основан на очень узкой базе расчетов, изначально привязанной к стоимости базовой продовольственной корзины. Хотя с течением времени были некоторые обновления, он все еще не учитывает более широкий спектр нужд, с которыми сталкиваются пожилые люди сегодня.
Бюджетное управление Конгресса и другие признали, что Индекс старения дает гораздо более точную картину того, сколько стоит пожилому человеку жить независимо в своем сообществе. Та группа, которую вы только что описали — люди, которые выше федерального уровня бедности, но ниже черты Индекса старения, — мы называем их живущими «в разрыве».
Право на участие в большинстве федеральных программ основано на черте бедности, поэтому если вы «в разрыве», вы технически недостаточно бедны, чтобы иметь право на помощь, но вы не можете позволить себе базовые потребности. Вы живете на грани — достаточно одного кризиса, чтобы провалиться в бедность. Серьезная болезнь, расходы на долгосрочный уход, потеря работы или даже смерть супруга могут легко столкнуть вас из этого «разрыва» в настоящую бедность.
БМ: Позвольте мне перейти к следующему вопросу, потому что он естественно вытекает из того, что вы только что сказали. Эта громадная разница по показателям богатства-смертности в основном связана с доступом к медицинской помощи? Вы упомянули ранее, что это не так. Я бы сказал, что система здравоохранения, работающая в рамках текущей социально-экономической структуры общества, спроектирована так, что поощряет более короткие жизни среди бедных, потому что их экономически невыгодно содержать в живых.
С вашей точки зрения, что эта громадная разница в долголетии говорит о структуре американского общества помимо индивидуального поведения или факторов образа жизни? И не могли бы вы описать людей, которые составляют те нижние 60 процентов, о которых вы упомянули? Как выглядит их повседневная реальность? Вы отметили, что многие борются с базовыми административными требованиями, что они часто имеют плохое здоровье. По моему опыту, многие прикованы к инвалидным коляскам или зависят от ходунков, и они сталкиваются с огромными барьерами просто в вопросах поддержания обычной жизни с очень малой помощью в виде базовой поддержки.
МК: Что это говорит об американском обществе? Я думаю, это показывает, что мы, как нация, стали принимать чрезвычайный уровень неравенства доходов и богатства как должное. Исторически мы пытались смягчить его воздействие посредством сети социальной безопасности, но в какой-то момент мы должны спросить: «Когда мы решим ликвидировать эти разрывы, а не просто смягчать их последствия?»
Когда мы знаем, что наши сограждане, люди, которые работали всю свою жизнь, вероятно, будут жить почти на десятилетие меньше просто из-за их экономического положения, это должно беспокоить всех нас. И это касается далеко не одних только тех людей, кто отказывается работать. Многие из тех, кто находится в нижних квинтилях богатства, — это американцы из рабочего класса, выполняющие необходимую работу: человек, заправляющий бензин, бакалейный клерк, помощник по уходу на дому. Они поддерживают функционирование общества, но их работа не производит такого богатства, которое могло бы изолировать их от трудностей. В таком обществе, как наше, где ценность измеряется в накоплении капитала, такой труд невидим, хотя он незаменим. И стоит упомянуть, что многие из этих работ были признаны «необходимыми», и эти работники считались «необходимыми работниками» во время пандемии. Хотим ли мы, чтобы люди, которых мы считаем «необходимыми», отказались от стольких лет жизни?
Что мы хотели сделать с этим исследованием, так это привлечь внимание к данному противоречию. Мы говорим о том, как мы ценим пожилых американцев, как они построили страну, однако мы позволяем существовать условиям, которые отнимают почти 10 лет от жизни тех, у кого нет богатства. Независимо от политической перспективы, трудно утверждать, что такой результат приемлем.
Честно говоря, когда мы начали это исследование, мы ожидали найти разницу в два или три года в ожидаемой продолжительности жизни между самыми богатыми и самыми бедными группами. Девятилетний разрыв был шокирующим. И если пройдут текущие изменения политики — сокращение льгот и увеличение расходов «из кармана», — то мы, вероятно, увидим, что этот разрыв станет еще больше в нашем следующем анализе.
Вы также спросили, связано ли это в основном с доступом к здравоохранению. Это частично так, но это также связано со средой и привычками на протяжении всей жизни, которые сформированы экономической незащищенностью. Как врач, вы понимаете, насколько жизненно важны хорошее питание, стабильное жилье и первичная медицинская помощь для поддержания здоровья. Среди уязвимых групп населения мы обнаруживаем, что когда люди действительно пытаются взаимодействовать с системой здравоохранения, их предпочтения и потребности часто отвергаются.
Мы провели исследования, показывающие, что когда пациенты чувствуют себя неуслышанными или оскорбленными, они «отключаются». Они с меньшей вероятностью будут обращаться за профилактической помощью, заполнять рецепты или управлять хроническими заболеваниями, такими как диабет. Со временем это приводит к ухудшению здоровья и более высоким затратам для системы в целом.
И затем есть география. Многие пожилые люди с низким доходом живут в местах, которые мы называем «пустынями услуг», районах с ограниченным общественным транспортом, малой системой общественной поддержки и недоступным жильем. Само жилье является одним из самых мощных социальных детерминантов здоровья. Проще говоря, если кто-то должен выбирать между оплатой отопления или лекарств, его здоровье будет страдать.
Социальные факторы здоровья
Итак, доступ к медицинской помощи имеет значение, но это только одна часть гораздо более крупной головоломки. Социальные детерминанты [факторы] здоровья: питание, жилье, окружающая среда и достоинство, с которым обращаются с пожилыми людьми, — все это является частью одной и той же истории. Вместе они раскрывают реальный смысл неравенства; не только меньше лет жизни, но и жизни, прожитые с гораздо меньшими вариантами, часто сопровождаемые чувством неуважения и унижения.
БМ: Ваш набор данных охватывает период с 2018 по 2022 год, который включает первые годы пандемии COVID-19. Как этот кризис повлиял — или, возможно, усилил — взаимосвязь богатства и смертности, которую вы изучали? Наблюдали ли вы какие-либо различия между периодом 2018–2019 годов и периодов 2020–2022 годов?
МК: С этим конкретным набором данных мы сфокусировались на периоде с 2018 по 2022 год, но у нас есть данные о продолжительности жизни, которые восходят к 1998 году. Это позволяет нам отслеживать изменения в обстоятельствах пожилых людей с течением времени. Для этого исследования нашей задачей было проанализировать это конкретное [временное] окно, но COVID-19 сделал данные невероятно сложными.
Пандемия непропорционально затронула пожилых людей, особенно в таких учреждениях, как дома престарелых. В то же время она ударила по рабочей силе, которая обеспечивает уход за этими пожилыми людьми, что далее дестабилизировало систему. Таким образом, пандемия внесла целый слой искажения и уязвимости, который трудно распутать.
Мы не разделяли когорты до и после пандемии для этого конкретного отчета, в основном из-за вариаций размера выборки в течение этого периода, но мы планируем сделать это в следующем раунде анализа по мере расширения набора данных. Однако, основываясь на том, что мы уже знаем, разрыв между богатством и смертностью растет с течением времени. Пандемия, безусловно, способствовала расширению этого разрыва, и [так же подействуют] предстоящие изменения политики, подобные тем, которые предложены недавним законопроектом, принятым Трампом.
БМ: Учитывая ваши обширные исследования политики долгосрочного ухода за здоровьем и учреждений для пожилых, что пандемия раскрыла по поводу состояния долгосрочного ухода за здоровьем в Соединенных Штатах и того, как мы заботимся о пожилых людях в более широком смысле?
МК: У меня есть очень четкий ответ на это. То, что мы видели во время пандемии, было полностью предсказуемым результатом хронически недофинансируемой системы. Вот так вот просто. Всего лишь не хватало ресурсов, направляемых на долгосрочный уход за здоровьем, а то, что существовало, было организовано глубоко неравномерным образом.
Программа Medicaid является основным государственным плательщиком за услуги и поддержку долгосрочного ухода — дома престарелых, уход на дому, уход на базе сообщества, — но это программа со своими требованиями, финансируемая за счет общих налоговых поступлений и подверженная взлетам и падениям бюджетного процесса. Если вы бедны, Medicaid часто гарантирует вам институциональный [стабильный базовый] уход за здоровьем, и хотя 47 штатов и округ Колумбия имеют программы, которые покрывают услуги на дому и в сообществе, эти программы являются опциональными и часто недофинансируются, что приводит к длинным спискам ожидания услуг. Если вы богаты, вы можете позволить себе частную страховку или же платить напрямую. Но если вы являетесь частью широкого, упускаемого из виду среднего класса, вам не повезло.
Я годами выступал за реальную модель социального страхования для услуг и поддержки долгосрочного ухода, где все платят и получают базовый уровень покрытия, когда уход необходим. То, что мы имеем сейчас, едва можно квалифицировать как «систему». На самом деле, мне говорили, что даже называть это «системой» — значит приписывать ей слишком много заслуг.
Во время пандемии трещины в системе было невозможно игнорировать. У нас не было достаточно ресурсов, чтобы привлечь и удержать стабильную рабочую силу. Мы не могли платить сиделкам прожиточный минимум. Штаты пытались исправить проблему, принимая чрезвычайное законодательство для временного повышения заработной платы, и это помогало какое-то время. Но у нас также была ситуация, когда конкуренция на рынке труда за работников в домах престарелых исходила от таких мест, как McDonald’s или Burger King, которые иногда платили больше за работу, которая была явно менее сложной.
Другой вопрос по этой теме, часто упускаемый из виду, — это иммиграция. Примерно одна треть рабочей силы долгосрочного ухода за пожилыми в Соединенных Штатах состоит из иммигрантов. Когда иммиграция ограничена, это напрямую ухудшает нехватку сиделок. Это непреднамеренное последствие, о котором задумываются мало политиков.
Итак, мы говорим, что ценим наших пожилых людей, которые построили эту страну, но мы доверяем уход за их здоровьем рабочей силе, которая в основном недооплачиваема, недооцениваема и все более нестабильна. Люди, обеспечивающие этот уход, многие из которых иммигранты и цветные [небелые] женщины, являются необходимыми работниками, выполняющими одну из самых тяжелых работ, которую только можно представить. Они являются хребтом системы, и все же система не работает и для них тоже. Вот что пандемия раскрыла наиболее ясно: мы имеем структуру, которая зависит от недооплачиваемых работников, чтобы заботиться о наших самых уязвимых и предположительно ценных гражданах. Что-то не так с этой картиной.
БМ: Вы описываете систему и работников, которые ее поддерживают, очень ярко, и я думаю, что замечания, которые вы делаете, являются критически важными. В качестве продолжения, согласно вашему опыту работы с политиками, находит ли этот моральный аспект отклик? Я имею в виду признание того, что неравенство относительно уровня здоровья, особенно среди пожилых людей, подрывает саму демократию, находите ли вы это осознание присутствующим в политических обсуждениях или оно в основном отсутствует?
МК: Это отличный вопрос. Мое ощущение таково, что изменение политики редко происходит, если нет местного, исходящего от избирателей спроса на него — снизу вверх. Очень редко бывает, чтобы чисто моральный аргумент, сам по себе, протолкнул политическое решение через финишную черту. Моральный аспект является необходимым, но он часто недостаточен.
Что делает его мощным, так это когда он сочетается с голосами людей, которые пережил этот опыт. Их истории дают жизнь [объективным] данным. Эмпирическая работа, которую я делаю — статистика, уровень смертности, проценты, — не может помочь сама по себе. Без человеческого измерения слишком легко забыть, что мы говорим о реальных людях, а не бездушных цифрах.
По моему опыту, вам также нужен экономический аргумент наряду с моральным. Политики должны видеть, что неравенство и недостаточные инвестиции вредят экономике. Когда работники должны сокращать свои часы работы, отказываться от повышений или покидать ряды рабочей силы, чтобы заботиться о стареющих родственниках, это влияет на работодателей, производительность и доходы государства. Существует прямая цена бездействия.
Тем не менее я остаюсь относительно оптимистичным в отношении долгосрочного ухода, потому что это не строго партийный вопрос. У каждого есть пожилой человек в своей жизни, родители, бабушки и дедушки, кто-то, кого они любят. Эта личная связь может преодолевать разрывы и объединять людей способами, которые другие вопросы не могут.
Тем не менее, если вы полагаетесь исключительно на моральный аргумент, этого будет недостаточно. У нас есть 200-летняя история социальной политики, показывающая, что изменения происходят только тогда, когда моральное убеждение сочетается с экономическим давлением и давлением снизу. Реальное препятствие — это не одна идеология против другой, а инерция. Бездействие является катастрофой.
Хорошим примером служит штат Вашингтон, который создал свою собственную программу социального страхования для услуг и поддержки долгосрочного ухода. Они начнут выплачивать пособия в следующем году. Это произошло потому, что политики там, наконец, признали, что стоимость бездействия выше, чем стоимость действий.
БМ: Поскольку наше время приближается к концу, я хотел бы задать еще один вопрос.
Вы упомянули, что чувствуете себя относительно оптимистично, но учитывая природу капиталистической системы здравоохранения, я задаюсь вопросом, как далеко может зайти этот оптимизм на самом деле. Медицинские издания The Lancet и STAT News недавно писали о финансиализации медицины или о том, как прибыль стала организующим принципом ухода за пожилыми. Мы тратим триллионы долларов на лечение болезней, но сравнительно ничего на профилактику, и мы видим результаты в мошенничестве, волоките и приватизации программ, таких как Medicare. Это лишь один аспект более широкой картины.
Доступ к специализированной помощи может занять недели. То есть кто-то может получить доступ к ортопедической помощи за 12 дней, но должен ждать более шести-восьми недель, чтобы обратиться за первичной медицинской помощью. Эти задержки наиболее тяжело ударяют по трудящимся и пожилым людям из рабочего класса, у которых самые высокие медицинские потребности, как показали ваши исследования. Итак, учитывая этот уровень корпоративного контроля и рыночного искажения, насколько вы оптимистичны, что политики будут прислушиваться к таким голосам и эмпирическим данным, а не к корпоративным интересам, которые получают прибыль от сохранения системы именно такой, какая она есть?
МК: Я могу ответить на этот вопрос, не обязательно принимая все его предпосылки. Но я скажу вот что. Есть фраза, которая приписывается Уинстону Черчиллю, что американцы исчерпают все другие альтернативы, прежде чем, наконец, сделают правильную вещь. Это кажется верным, когда дело доходит до здравоохранения.
Что меня больше всего беспокоит сейчас, так это продолжающиеся атаки на сеть социальной безопасности. Вот что действительно не дает мне спать по ночам. Эти сокращения нацелены на людей, у которых нет доступа к частным альтернативам, — на тех, кто не может просто купить страховку долгосрочного ухода или заплатить из своего кармана. Для них программы, такие как Medicaid или Medicare, не являются роскошью; они являются для них спасательным кругом.
Тем не менее причина, по которой я остаюсь относительно оптимистичным, заключается в том, что этот вопрос действительно пересекает партийные линии. Я из поколения бэби-бумеров — часть того «змея, который проглотил корову», проходящего через демографическую кривую. Мое поколение очень большое [численно] и, откровенно говоря, очень требовательное. По мере того как все больше из нас стареет и потребность в уходе растет, политическое давление, требующее действий, будет только усиливаться. По моему опыту, политикам часто нужны доказательные пункты, примеры, которые показывают, что реформа может работать. Возьмем Массачусетс, где я живу. То, что стало известно как «Romney Care» [по имени губернатора Митта Ромни], было попыткой нашего штата обеспечить почти универсальное покрытие [медицинских услуг]. Это не было идеально, но это продемонстрировало, что мы можем застраховать всех, не приводя при этом систему к банкротству. «Закон о доступном медицинском обслуживании» был смоделирован на этом эксперименте.
Так что да, я разделяю многие из ваших опасений о финансиализации и неравенстве, но я все еще верю, что прогресс происходит, когда мы можем указать на осязаемые успехи. Вот что привлекает на нашу сторону сомневающихся скептиков.
БМ: Большое спасибо за ваше время, доктор Коэн. Я был рад провести эту беседу и надеюсь, что у нас будет возможность поговорить снова в ближайшее время.